Юрий Айхенвальд

Черный снег на фоне белом. Белом, словно омертвелом, — вот колымская судьба. Вот такое поле боя алкашу — для водопоя, а Шемяке — для суда. Лица черные. Землею обожженные. Золою ставшие. Экклезиаст говорил про вещи эти: — Почернеет все на свете. Волк не выдаст — Вошь продаст. Не хотите — не ходите. Голубым богам кадите. Ждите милостей в ответ, Что в основе негатива? Люди жили? Эко диво! Век в колымских перспективах пишет свой автопортрет.

Ненавижу я хозяйку, Эту тонную вдову, Эту даму — многознайку, Дуру-паву на плаву! Мне она сама сказала, Что великий Кочетков У нее на антресолях Погребен среди тюков. Вы не знаете такого? Между тем известен он. Друг поэта Кочеткова — Златокудрый Аполлон. А не верите — прочтите, Не соврал я ничего! Не достанете — простите: Не печатали его. Он лежит на антресолях Мертвый, стало быть, поэт. Об него споткнулась кукла, У которой глаза нет. Каблучонок женской туфли Наступает на него. Этот Кочетков не труп ли? Труп — не более того! Каблучонок-татарчонок, Каблучонок-шебуток... Слышен битых и ученых Пыльных шмуток шепоток: «Ишь, мол, ты, поэт великий, Все равно, дурак, забыт, Вместо памятных реликвий Нами, нами, шкаф забит. Нас с тобой перемешали, Жди помойки, наш собрат! Под крылом облезлой шали Рукописи не горят!» Ах, потомки и потемки, Шмутки, шутки, тишина! Спи, кифара без поломки, Чья натянута струна! И не важно, что там было, Кто за нас, а кто за них... ...Гаснет дневное светило, Без вести пропавший стих...

Кардиналы удалились, королевы спать легли, Короли на троны сели, — да не встали... Все — крам-бам-були, крам-бам-були, Крам-бам-були-були, — Пузырьками вверх, кустами вверх, крестами... И в ограде копошится старый бедный человек, Примириться он не может и не хочет, Что другой такой же сгинул, словно прошлогодний снег. Он над ним, как над живым, снует-хлопочет, А старинный дом кирпичный тянет вверх свои кресты, Словно там кого-то ищет, не находит... Говорят, что есть Хозяин высоты и пустоты, От которого все это происходит... Если б знать, как беспощадна и бездарна простота, Простоты мы никому бы не прощали. На Ваганьковском кладбище никогда бы, никогда Мы б с тобою, дорогая, не гуляли. Но ведь мы и знать не знаем, что окажется потом. Знать не знают все пророки и герои. Только то и очевидно, что пучина и потоп Обернулись здешней твердою землею...

Профессор или слесарь, Писатель или врач, Без веса или с весом, А все равно хоть плачь! То небо штурмовали, То падали на дно, То шумно выбирали Из одного — одно... Пережигали в уголь. Сгноили. Упекли. Искали пятый угол. Под корень извели... Морочило, мололо, Выламывало так, Словно на Русь монгола Навел заклятый враг! А между прочим сами Крутили колесо: Калечили-кромсали, Чтоб только пронесло! Но все теперь иначе: Кто накопил — купил. Как много это значит Среди родных могил! Как много в этом слове: «Купить», а не «отнять»! — Товарищ, сколько стоит? — Давай, товарищ, пять! На этом и увязнут Истории клыки: Все мелкобуржуазны И все — большевики.

Я-то думал: эмигрант — Одиночество такое, Твердое, как адамант, И чего-нибудь да стоит Байроновский плащ и взгляд! Эмигрант — исконный гранд. Пусть он нищ и неприкаян, Но живет в нем честь гвардейца, Он — как драгоценный камень, Не желающий владельца! Но недавно довелось мне Видеть это в старике. Убедившись в благородстве Белой кости, Я заметил: он обкатан, Словно камушек в реке — И ни байроновской гордости, Ни злости! Был он сдержан и любезен. Так сдающийся внаем Дом Открыт чужим несчастьям и успехам. Все же грани эмигранта Под конец сверкнули в нем: — Уезжаю, как и в двадцать лет уехал. Я хотел его спросить... А он ответил на вопрос: — Часто встреча продолжает расставанье. Я хотел ему сказать... Он на это произнес: — Мне пора. Спокойной ночи. До свиданья. Унесла его машина Прочь, в гостиницу «Россия», А другая уведет за облака И, как бабочка-капустница, Куда-нибудь опустится... Пошлю ему привет издалека!

Хочет Даниил-Заточник, Чтобы стали дни короче, Чтобы день прошел скорей От решеток до дверей... Почему же я тоскую, Умышляю наперед, Словно день прошел впустую, А ведь он еще идет! День, приговоренный к казни, Оцененный ни во что, Отчего же он не праздник, Где в нем солнце не взошло? Вон оно, проходит мимо, Солнце лета моего. Ветви сосен черным нимбом Сомкнуты вокруг него. А кругом морской, небесный, Луговой, лесной простор. Меж собою им не тесно С тех времен и до сих пор. Отчего же эта жажда Видеть завтра поскорей, Словно день отмерен каждый От решетки до дверей?

Ах, стать бы мне китайцем, Сшить синие штаны, Со всеми объясняться «Сю-сю» или «хны-хны», — И стать совсем таким же, Как и любой другой Под Китежем, на Ижме И над Москвой-рекой! А то ведь нет покоя. Пора глухой тоски. Тревога без отбоя. Сжимаются тиски. Сдвигаются, сжимаются, — Кто выскользнет из них, Летит и ушибается О камни стран чужих. А мы проводим времечко, Имеем интерес Весь вечер лускать семечки Про обыск и арест. И все давно рассказано, И ясно — что куда, А петля не развязана. И новая беда. А друг-китаец сетует, Советует, жует. Про все перебеседует И всех переживет. Дай, Боже, сил не сделаться Китайцем средних лет И помоги надеяться, Пока надежды нет!

Вот так резинкою стирают Рисунок конченный с бумаги. Лежит художник, умирает. Не хочет супа из салаки. Лежит, пришпиленный к пространству. Его стирают. Делать нечего!.. Глядит тюремное начальство, Как белизна в окне просвечивает. А он толкует о Моне, Рисует спичками горелыми На оборотной стороне Коробок из-под сигарет. То черный цвет, то серый цвет Опять перекрывает белое...

А вы слышали песни Соловьев в Соловках? — Ну-ка, выстройся, плесень, С кайлами в руках! Ты, очкастый, чего невнимателен? Исключаешься ты Из рабочей семьи, И катись ты с земли К Божьей Матери!

И распались кружки, Раздружились дружки, Потому что история Любит прыжки, Потому что безумный Плясун на канате Ненавидит Времен пресловутую связь. — Датский принц! Вашу шляпу и шпагу! Копайте! Ибо Дания ваша Без боя сдалась.

И распались кружки, Раздобрели дружки, Потому что история Любит прыжки. — По грошу Положите в церковные кружки! Помолитесь За целые ваши горшки Божьей Матери-Деве, Пречистой старушке!

Датским принцем Нельзя называться без Дании. Вот земля и лопата — Ваше «быть иль не быть». Датский принц, Что нелепей, смешнее, бездарнее, Чем о званье, призванье своем Не забыть!?

Датский принц Удаляется в смутные дебри. Он лежит, Умирает на призрачной койке, Он молчит, С королевским достоинством терпит И, конечно, заплатит За все неустойки...

А в квартире Кончалось счастливое детство: Образованный мальчик, Из хорошей семьи. И за что-то ему Перешло, как наследство, Званье Датского Принца, Короля Без земли.

Удивительный мечтатели народ! Перевёртывают все наоборот, —

Убеждают их добром и не добром, Побеждают их пером и топором,

А мечтатели упрямо говорят, Что не верят и что верить не хотят...

Ну, мечтали бы о чем-нибудь таком, — Продуктивном, перспективном, деловом!

Им мечтать не приходилось бы тайком, Снисходительно бы понял их райком,

И сказал бы им товарищ из ЦК, Что, мол, правильно мечтаете пока...

Ведь заплатят даже деньги, если ты Актуально эти выразишь мечты...

Удивительный мечтатели народ, — Все мечтают наугад, наоборот,

Все мечтают непременно невпопад, А у нас мечта такая нарасхват,

Ведь у нас такой мечте не привыкать Без цензуры по России кочевать.

Я, как бык, попался в клетку, Я, как бык, попался в сети, Я теперь за все в ответе, Я катаюсь по траве. Я у пули в пистолете С давних пор был на примете, Уж она меня пометит Бороздой на голове! А четыре автомата В четырех углах поляны Дожидаются расплаты Лишь с земли я снова встану. А четыре лейтенанта В четырех углах поляны Уничтожат пасквилянта За его характер странный. Но в кровавой дымке бреда Обозначилось сиянье: В безысходности — победа Обреченных на закланье! Белым дымом подымуся Я до облаков. Есть у Господа Исуса Царство для быков. Путь широкий, светлый, млечный, — Я гулять там буду вечно По земле из облаков! Я себе сломаю шею. Я рогов не пожалею. — Лейтенант, копай траншею! Пли! В белом воздухе ныряя, Я всплыву, как пробка, К раю, В белом воздухе ныряя, Оттолкнувшись от земли!