Василий Алексеич

Ты приходил, как вор, в цековский дом в отсутствие родителей партейных, не занятый общественным трудом, небритый завсегдатай мест питейных.

А в доме том в те годы по ночам стучали в дверь — то далеко, то близко. Но не стрелял никто и не кричал: шла тихая химическая чистка.

Перед окном был Кремль. Поверх голов церквей и всей пречистенской рутины я видел: верхолаз взамен орлов крепил на башнях звездные рубины.

Ты приходил с гитарой за плечом — свидетельством беспутности и дара. О чем ты пел, бренча струной, о чем? Я не запомнил. Я читал Гайдара.

О чем хотел сказать? Не знаю я. О чем-нибудь, в чем мы души не чаем? И бабка православная моя тебя поила четвертинкой с чаем.

Потом ты сгинул, потонул, пропал в тех далях, о которых думать зябко. В войну пришло письмишко на Урал, и плакала тайком от мамы бабка.

И все. Навеки выбыл адресат, чтоб мама больше не стыдилась братца. Запомнилось: «свобода» и «штрафбат», «отечество», «возможность оправдаться».

И все. Как просто спичку погасить — почти как птичку выпустить из клетки! И бабки нет, и некого спросить, а за окном мелькают пятилетки.

Давно все решено, Василий. Но порою отменяются решенья. Мне, в виде исключения, дано божественное право воскрешенья.

Пусть кости нам колесами дробя, с тяжелым скрипом катится Расея — я силой слова оживлю тебя, сын деда моего, сын Алексея!