Елисеевский

Здесь плыла лососина, как регата под розой заката, и судьба заносила на окорок руку когда-то, и мерцала огранка янтарного чистого зноя, и казала таранка лицо всероссийски речное. Я сюда приходил под твои сталактиты барокко, уходя, прихватил от норд-веста и юго-востока то, что знаю и помню и чем закушу рюмку Леты... Только что-то сегодня просрочены эти билеты. Елисеевский, о! Темнотою зеркал ты мне снишься. Высоко-высоко ты под буйные своды теснишься. Ничего-ничего, это было и, значит, со мною, никуда не ушло, ни за что не прошло стороною. Стоит сунуть десятку в твою золотую кабину, и глубокую шапку я снова на уши надвину. Поглядит на меня продавщица в бессмертном отделе. Что ж, она отлучиться могла, да и эти огни прогорели. Я последним стою, и звенит колокольчик: «Закрыто...» Ни фортуна, ни злоба, ни даже пустая обида — сыпь мне мелочь, гони, наконец, распоследнюю сдачу, а умру — помяни, и в ответ я невольно заплачу. Потому что здесь был пресловутый Эдем нашей жизни, потому что не место ни каверзе, ни укоризне там, где дали кусок и налили граненый стаканчик, где ломался басок и бывал неуживчивый мальчик. Не за жир и витрины, а за истину истинной веры, и за Екатерину, что глядела в огромные двери, я запомнил тебя кафедральным амбаром, собором, и гляжу на тебя сиротой, но совсем не с укором. Было, было, прошло и уже никогда не настанет, осетрина твоя на могучем хвосте не привстанет, чтобы нам объявить: «Полкило нарезаю потолще». Это все хорошо, что так пусто, угрюмо и тоще. Это все ничего, если время и знамя упали, даже лучше всего — пустота в этом оперном зале.