Монастырь

За станцией «Сокольники», где магазин мясной и кладбище раскольников, был монастырь мужской. Руина и твердыня, развалина, гнилье — в двадцатые пустили строенье под жилье. Такую коммуналку теперь уж не сыскать. Зачем я переехал, не стану объяснять. Я, загнанный, опальный, у жизни на краю сменял там отпевальню на комнату свою... Шел коридор верстою, и сорок человек, как улицей Тверскою ходили целый день. Там газовые плиты стояли у дверей. Я был во всей квартире единственный еврей. Там жили инвалиды, ночные сторожа, и было от пол-литры так близко до ножа. И все-таки при этом, когда она могла, с участьем и приветом там наша жизнь текла. Там зазывали в гости, делилися рублем, там были сплетни, козни, как в обществе любом. Но было состраданье, не холили обид... Направо жил Адамов, хитрющий инвалид. Стучал он рано утром мне в стенку костылем, входил, обрубком шарил под письменным столом, где я держал посуду кефира и вина, — бутылку на анализ просил он у меня. И я давал бутылки и мелочь иногда, и уходил Адамов. А рядом занята рассортировкой семги, надкушенных котлет, закусок и ватрушек, в неполных двадцать лет официантка Зоя, мать темных близнецов. За нею жил расстрига Георгий Одинцов. Служил он в гардеробе издательства Гослит и был в литературе изрядно знаменит. Он Шолохова видел, он Пастернака знал, он с Нобелевских премий на водку получал, он Юрию Олеше галоши подавал. Но я-то знал, он тайно крестил и отпевал. Но дело не в соседях, типаж тут не при чем, — кто эту жизнь отведал, тот знает что почем. Почем бутылка водки и чистенький гальюн. А то, что люди волки, сказал латинский лгун. Они не волки. Что же? Я не пойму. Бог весть. Но я бы мог такие свидетельства привесть, что обломал бы зубы и лучший богослов. И все-таки, спасибо за все, за хлеб и кров тому, кто назначает нам пайку и судьбу, тому, кто обучает бесстыдству и стыду, кто учит нас терпенью и душу каменит, кто учит просто пенью и пенью аонид. Тому, кто посылает нам дом или развал и дальше посылает белоголовый вал.