Записки театрала

Я помню: в попурри из старых драм, производя ужасный тарарам, по сцене прыгал Папазян Ваграм, летели брызги, хрип, вставные зубы. Я помню: в тесном зале МВД стоял великий Юрьев в позе де Позы по пояс в смерти, как в воде, и плакали в партере мужелюбы.

За выслугою лет, ей-ей, простишь любую пошлость. Превратясь в пастиш, сюжет, глядишь, уже не так бесстыж и сентимент приобретает цену. ...Для вящей драматичности конца в подсветку подбавлялась зеленца, и в роли разнесчастного отца Амвросий Бучма выходил на сцену.

Я тщился в горле проглотить комок, и не один платок вокруг намок. А собственно, что Бучма сделать мог — нас потрясти метаньем оголтелым? исторгнуть вой? задергать головой? или, напротив, стыть как неживой, нас поражая маской меловой? Нет, ничего он этого не делал.

Он обернулся к публике спиной, и зал вдруг поперхнулся тишиной, и было только видно, как одной лопаткой чуть подрагивает Бучма. И на минуту обмирал народ. Ах, принимая душу в оборот, нас силой суггестивности берет минимализм, коль говорить научно.

Всем, кто там был, не позабыть никак потертый фрак, зеленоватый мрак и как он вдруг напрягся и обмяк, и серые кудерьки вроде пакли. Но бес театра мне успел шепнуть, что надо расстараться как-нибудь из-за кулис хотя б разок взглянуть на сей трагический момент в спектакле.

С меня бутылку взял хохол-помреж, провел меня, шепнув: «Ну, ты помрэшь», — за сцену. Я застал кулис промеж всю труппу — от кассира до гримера. И вот мы слышим — замирает зал — Амвросий залу спину показал, а нам лицо. И губы облизал. Скосил глаза. И тут пошла умора!

В то время как, трагически черна, гипнотизировала зал спина, и в зале трепетала тишина, он для своих коронный номер выдал: закатывал глаза, пыхтел, вздыхал и даже ухом, кажется, махал, и быстро в губы языком пихал — я ничего похабнее не видел.

И было страшно видеть и смешно на фоне зала эту рожу, но за этой рожей, вроде Мажино, должна быть линия — меж нею и затылком. Но не видать ни линии, ни шва. И вряд ли в туше есть душа жива. Я разлюбил театр и едва ли не себя в своем усердье пылком.

Нет, мне не жаль теперь, что было жаль мне старика, что гений — это шваль. Я не Крылов, мне не нужна мораль. Я думаю, что думать можно всяко о мастерах искусств и в их числе актерах. Их ужасном ремесле. Их тренировке. О добре и зле. О нравственности. О природе знака.