* * *

Когда я спрыгну в полотно с того конца иглы, которая влачит меня внутри железной мглы, когда я спрыгну в полотно, неведомое мне, где я согрею сам себя на собственном огне, я не успею крикнуть вам, что смерти больше нет, я не успею — не смогу, и в этом весь секрет, но если силы накоплю, то вам издалека, слегка воздуси шевельнув, махнет моя рука. И я забуду вашу речь, громоздкий ваш язык, и перестану вас стеречь, как на земле привык. Когда ж я буду воскресать, увитый темнотой, я в этой пытке позабыть успею голос свой, и я забуду даже мать и дочь, и дождь, когда моя любимая была нежнее, чем вода, когда гусиной кожей рук она меня сплела и размягчила, накалив до белого бела. И я опять из тишины в молчание пойду, к губам приставив кулачок, изобразив дуду. Вокруг раскинется ландшафт. Диктаторы, жлобы и дети станут мне шептать на ухо жалобы, и я их выслушаю вновь и покормлю землей той самой, что еще вчера сомкнулась надо мной, где ящерка бежит в нору, отбросившая хвост, который бьется, точно кисть в отсутствующий холст. И я воскресну кое-как: неловко, кое-как, с горы мне свистнет в добрый путь готовый к пиву рак, и небо плюнет синевой в мои зрачки, и я опять попру за перевал земного бытия. За то, что я вас не любил, ответил я суду, и он назначил мне идти, и я опять иду, превозмогая полуболь, истому и восторг, который, пожалев меня, пихнул в ладошку Бог.