Призрак свободы

Чья грустная повесть зовется свободой? Европа, замри. Что можно измерить дворянской породой, так это сугробы сибирской зимы. Завидная правнукам доля кандальная у тех желатиновых берегов, где черные рыбы, как нарукавники, жрут водоплавающих жуков.

Чья грустная повесть зовется свободой? Не знаю такой. В закоулках Содома, возможно, и вычислит книгочей звезду пламенеющую, как шрам. Ведь хлоркой воняет в Кастальском ключе и рай перекручен, как кран.

«Ты роешь без устали, старый крот!» — сказал он, поглядывая на Восток. И Ева мичуринский съела плод, но забеременела тоской.

Конечно, для Евы есть много поз (чем знаменит, например, Китай), чтобы кручину избыть без слез и обуздать старину-крота.

Например, поза Зайца и поза Змеи непригодна лишь тем, кто кропает стихи. Поза Лошади может быть непонятна для особ, медитирующих в позе Дятла.

А грустная повесть? Что «грустная повесть»? Уж не грустней, чем обычная помесь брата студента с дурным халдеем. Но это кто-то назвал идеей... Ева стареет. Свобода неназываема, как Иегова. А эмпиреи — это горшочек с фикусом. За старенькой партой сидит Ягода. Он не решил уравнение с иксом.

Турки решают, резать ли им болгар. На границе за сутки не было ни эксцесса. Луна заползает под облака, словно горошина под принцессу.

Тут-то ты и завоешь, сволочь, словно гудок над далеким поездом, по дикой воле, пустой, как обруч, да по свободе, грустнее повести.

Тебе на выигрыш пришел кастет, хоть ты рулетку крутил на «Рай», когда, гремя, жестяной рассвет пролился осенью через край.