* * *

С запрещенным лицом я иду по сосне, я иду под сосною. Телевизор мерцает крылами во мне, между Богом и мною. И гиеньего воздуха зреет чугун в страшной тупости ада, и горит воробей, дотянувшись до струн голубого детсада. Я поглажу его неразменной рукой, я войду в эти двери, где тяжелою бронзой улегся покой тишины и доверья, чтобы встать и оплакивать смерть воробья, словно брата родного, и просить, и молить, чтобы епитимья наложилась на слово, точно пластырь на рану. Кричать и стонать: я виновен, виновен! О, не лучше ли быть мне слепым, как Гомер, и глухим, как Бетховен! Как поставить мне жизнь, словно пень, на попа, как прозреть сполупьяна, как узнать, завела ли крутая тропа во владенья Ивана? Но в кремлевских палатах — лишь ладан да мох над обритой страною. С запрещенным лицом я иду — видит Бог! — я иду под сосною.